Эрин Моргенштерн - Ночной цирк [Litres]
Зажав изящными пальцами все еще дымящуюся сигарету, она вынимает ее из мундштука.
– И хотя здесь есть несколько подходящих деревьев, – говорит она, – лучше факела ничего не придумать.
Марко переводит взгляд на огонь. В ослепительно белом сиянии капли дождя сверкают, словно снежинки.
Во всех известных ему вариантах этой легенды волшебник оказывался в плену. Внутри дерева, пещеры или камня.
И всегда это было его наказанием, расплатой за безрассудство влюбленного сердца.
Он встречается глазами с Тсукико.
– Ты все понимаешь, – говорит она, хотя он не успел сказать ни слова.
Марко кивает.
– Я знала, что поймешь, – говорит она, и белое пламя освещает улыбку на ее лице.
– Тсукико, что ты делаешь? – испуганно восклицает Селия, появляясь на площади.
Ее промокшее платье из жемчужного превратилось в серое; волосы развеваются на ветру, перемешиваясь с трепещущими концами черных, белых и темно-серых лент, шнурующих корсет.
– Возвращайся на вечеринку, дорогая, – вздыхает Тсукико, пряча в карман серебряный мундштук. – Тебе не нужно этого видеть.
– Чего – этого? – спрашивает Селия, во все глаза глядя на Марко.
– Я много лет была свидетелем любовной переписки, которую вы вели, создавая друг для друга все новые и новые шатры, – говорит Тсукико, обращаясь к обоим. – Вы заставили меня вспомнить, что я чувствовала, когда со мной рядом была Хината. Это горькие, но счастливые воспоминания. Я еще не готова с ними расстаться, но вы даете мне все меньше поводов.
– Но ты говорила, что любовь не вечна, – растерянно шепчет Селия.
– Я солгала, – признается Тсукико, теребя пальцами сигарету. – Мне казалось, будет проще, если ты в нем усомнишься. И у тебя был целый год, чтобы придумать, как цирк сможет существовать, если тебя не станет. Ты не сумела. Пришла пора вмешаться мне.
– Но я пыта… – начинает было Селия, но Тсукико ее перебивает.
– Ты никак не хочешь принять очевидное, – говорит она. – Ты же несешь этот цирк в себе. Марко воздействует на него через факел. Потерять тебя будет куда страшнее, но ты слишком эгоистична, чтобы это признать. Ты боишься, что не сможешь жить с такой болью. Но с ней и не живут. С ней существуют. Мне очень жаль.
– Кико, прошу тебя, – умоляет Селия. – Дай мне еще немного времени.
Тсукико печально качает головой.
– Как я уже говорила, время мне неподвластно.
С момента появления Селии на площади Марко не сводил с нее глаз, но теперь он поворачивается к Тсукико.
– Давай, – пытается он перекричать нарастающий шум дождя. – Сделай это! Лучше сгореть сейчас, когда она рядом, чем жить без нее.
– Нет! – кричит Селия, но ветер подхватывает ее стон и разносит его по площади. Отчаяние в ее голосе ранит Марко острее самого острого клинка из коллекции Чандреша, но он продолжает смотреть на Тсукико.
– Игра на этом закончится, так ведь? – спрашивает он. – Даже если я не умру, но буду заточен в огне, это будет считаться поражением?
– Ты не сможешь продолжать состязание, – кивает Тсукико. – Остальное не важно.
– Тогда сделай это, – просит он.
Сложив ладони на уровне груди, Тсукико улыбается ему. Струйки сигаретного дыма обвивают ее пальцы.
Она низко склоняет голову в знак уважения.
Ни он, ни она не видят, как Селия бежит по площади сквозь пелену дождя.
Тсукико бросает в чашу факела тлеющую сигарету.
Она еще описывает дугу в воздухе, когда Марко кричит Селии:
– Стой!
За миг до того, как сигарета утопает в белых языках пламени, Селия оказывается в объятиях Марко.
Он знает, что времени оттолкнуть ее уже не остается, и потому прижимает к себе, зарываясь лицом в ее волосы. Его шляпу сдувает с головы и уносит прочь порывом ветра.
А потом приходит боль. Острая, пронзительная, раздирающая на части агония.
– Доверься мне, – шепчет ему на ухо Селия, и он отдается этой боли, забывая обо всем, кроме любимой в своих объятиях.
Раздается оглушительный взрыв, но за мгновение до того, как белоснежное зарево станет таким ослепительным, что уже не позволит различить их очертаний, они растворяются в воздухе. Только что они были здесь, платье Селии трепетало на ветру, руки Марко обвивали ее плечи, и вот уже на том месте, где они стояли, нет ничего, кроме всполохов пламени.
В цирке начинается пожар. Огонь лижет стены шатров, танцуя под дождем.
Оставшись одна на площади, Тсукико вздыхает. Пламя бушует вокруг нее, не причиняя никакого вреда, лишь озаряя ослепительным светом.
А затем, так же стремительно, как он вспыхнул, пожар стихает.
Чаша факела стоит пустая, в ней нет даже тлеющих углей. Капли дождя гулко стучат по раскаленному металлу, мгновенно превращаясь в пар.
Тсукико вынимает из кармана очередную сигарету и привычным, почти ленивым жестом щелкает зажигалкой.
Несмотря на дождь, пламя послушно вспыхивает.
Она некоторое время наблюдает, как чаша факела наполняется водой.
Перерождение
Нью-Йорк, 1 ноября 1902 г.
Будь у Селии силы разжать губы, она бы закричала. Столько всего нужно держать под контролем – помимо жара, дождя и Марко, прижимающего ее к груди.
Она отстраняется, пытаясь сосредоточиться на нем одном, пропитаться им, сохранить в памяти каждое прикосновение, каждое мгновение, проведенное вместе. Унося его с собой.
А потом все исчезает. И дождь, и огонь. Остается лишь бесконечная белая бездна – и больше ничего.
Где-то в глубине этой бездны часы начинают бить полночь.
Хватит, думает она.
Часы продолжают бить, но приходит ощущение покоя.
Сломать – легко, понимает Селия.
Снова собрать все воедино – куда сложнее.
Это как в детстве исцелить порезанный палец, только куда масштабнее.
Нужно столько всего удерживать в равновесии, пытаясь восстановить разорванные связи.
Сдаться было бы так просто.
Куда проще было бы сдаться.
И куда безболезненнее.
Она сопротивляется искушению, бунтуя против боли и хаоса. Старается взять себя в руки и вернуться в реальность.
Для этого нужно подумать о чем-то очень знакомом, вспоминает она. Сосредоточиться на конкретном месте.
Медленно, мучительно медленно она собирает себя по крупицам – до тех пор пока не оказывается в собственном шатре, посреди арены, в окружении двух рядов пустующих кресел.
Она чувствует непривычную легкость. Опустошенность. Небольшое головокружение.
Но все-таки она жива. Она не стала призраком. Сердце бьется в ее груди – учащенно, но уверенно. Даже ощущения от надетого на ней платья прежние, разве что ткань больше не мокрая от дождя.
